– Нет, я всё понимаю, конечно, – он подкашливает, ему неуютно. – Но эти бабки, которые прикармливают... Они же ответственность нести должны! Ответственность. Стерилизовать, да, что там ещё... – он отводит глаза: вспомнил про пенсию? – Они ведь хищники, территорию свою охранять будут, если их кормить перестать!

– Зачем переставать? – спрашиваю осторожно: я должна хоть немного понять его – он обещался помочь, я, в общем, не ожидала – мои уши к его услугам, главное – не перебивать прямо сейчас. – Ну а вдруг нападут на детей? И что тогда? – в глазах смятение, в глазах смущение: опускает. – А вдруг кирпич на голову упадет? А вдруг?

Ёжусь: холодно, мы идем с вещмешками туда, где нас ждет Лена: она бывает в концлагере раз в неделю, за что ругает себя: – Некоторые-то каждый день... Ну или через... А я не в силах. Вот выбрала две клетки, и всё – на остальные не смотрю даже. У, сколько вещей!

– Что это тут наставлено, в поход собрались? – спрашивает N накануне нашей поездки ТУДА: ей и впрямь любопытно, зачем столько добра, ну а уж пакет с перловкой и овсянкой и вовсе загадочен.

– В приют.

– В приют? А одеяла зачем?

– Холодно же, зима. Чтоб не мёрзли...

Мыслительный процесс, происходящий в её голове, легко считывается – сейчас спросит про это:

– А деньги-то зачем? – ну вот, спросила.


Лай оглушает не сразу: постепенно, по мере приближения к клеткам, он вскрывает мозг волной дьявольской силы. Что ж, лучше его и вовсе вынести, мозг: чтоб только зрачки в зрачки (глаза – мозги наружу!): «Простишь ли людьё, бродяга?» – не замечаю, когда именно начинаю с ними здороваться: кто-то скалится, кто-то скулит, кто-то ластится и виляет хвостом – сердце-то в страх ушло: «Возьмешь – не возьмешь, подруга?»

Иду между рядами клеток: лай впечатывается в сердце, в желудок, в легкие, пробирает до кишок, а потом взрывной волной поднимается к солнечному сплетению – «я не более чем животное, кем-то раненное в живот», ну да, каждый орган – эхо их боли: кого-то легко выставили за дверь (аллергия, новое чадо, «сука-надоел», etc.), у кого-то никогда не было дома «в силу ряда объективных причин».

– Не надо Вам в это особо втягиваться, – качает головой Лена, оглядывая меня снизу доверху, – сердце надорвёте. Вы, главное, напишите о них, чтоб брали-то... из муниципальных приютов особенно: там страшно!

– Если бы люди хоть иногда... – начинаю я, а Лена шепчет:

– Они почти все тут смертники. И знают, что смертники.


Несу куль с едой в каптерку: две двери – открываю не ту. В нос ударяет резкий запах пота: в челобудке – двухъярусные «койко-места» и стол – товарищи с юга, перебивающиеся собачьими заработками: они-то и подворовывают дешёвый корм: левак для дома, для семьи. Зажмуриваюсь, выхожу на улицу и снова иду к клеткам – я не мыслю, а только чувствую, а значит, не существую – тогда, по идее, мне не должно быть больно.


Клетки, клетки...

Раковые клетки страны, душу которой в отсутствие любви не спасет ни одна «химия»: «Соседка хотела его на свалку снести», – вспоминаются слова незнакомой женщины с добрейшим щеночком-метисом на поводке...


«Тут отстрелы, тут всех убивают перед сезоном», – вспоминаются слова другой (море, набережная: мёртвым отдыхающим ничто не должно мешать, даже живые собаки и кошки): дама прижимает к груди маленькую белую собачонку и продолжает: фирма одна московская, да, они каждый год стреляют... а Вы сами с Москвы-ы?..


Мне не больно, не больно, повторяю, ведь если долго бить по одному месту, оно теряет чувствительность, это закон...

– Закон? – переспрашивает Лена. – 245-я статья УК отдыхает: жестокое обращение с животными никого не трясёт – все деньги распиливаются чиновниками, приюты только на нас и держатся... Вот тут, скажем, 1000 собак, а должно быть 700! И 10 волонтеров на всё про всё!

На работе если позвонят, так я в коридор выхожу – чокнутой считают, ну, что я зверями-то занимаюсь... А по мне – не я чокнутая: вот у меня дома две собаки-инвалида, приютские... Кто их такими сделал?..

Полстраны за отстрелы! Во всех городах беспризорных по заявкам жителей (они люди вообще, нет?) у-би-ва-ют – звери же к ЖКХ приписаны, впрочем, – Лена сбавляет обороты, – есть и у зоозащитников перекосы, но Вы только спросите, почему именно такие перекосы!

Вы знаете, как это – каждый день спасать жизнь чью-то? Это будни...

Вон в другом приюте директор как-то выдал: «Вы чего еду-то носите? Вы деньги несите!» – деньги ему, думаете, собак кормить? Мало того что звери впроголодь, так ведь, гад, он еще и сук не стерилизует! – она смотрит на меня сквозь очки: мне кажется, передо мной плачущий ребенок (Лене за сорок). – Ощущение, что он собак специально разводит, а потом в рестораны на мясо сдает. Вы мясо едите? – Мотаю головой. – Мало того, он лучших волонтеров разогнал! На три буквы послал: а зачем ему? Жену за границу лечиться отправил: на какие шиши? А волонтеры мощные были – и вольеры сами строили, и корма покупали, и лекарства... Деньги ему как-то на стерилизацию собрали: так ведь не стал делать – хлопотно! Щенков-то на мясо, конечно, проще: гастарбайтеры так и...


– Но ведь это преступление, Вы можете подать на директора приюта в суд...

Лена резко меняет тему:

– Вы всего не знаете, – и кивает на сумку с огромадной кастрюлей: – Так вот идёшь сюда с кашей этой, думаешь, как там мои... сварить-то тут нельзя: ни газа, ничего нет...

У меня вон две клетки... на остальные стараюсь не смотреть. И так себе ничего не покупаю, всё в секонд-хенде. Получаю немало, это правда, но всё ведь на них уходит... и на домашних, они же ухода особого требуют...

Таких, как мы, ни родственники обычно не понимают, ни друзья... Горем ни с кем не поделишься. Нина вот полгода собак оплакивала, которых во дворе отравили... А я, знаете, когда девушек с пакетами брендовыми вижу – ну, где у них одежда из бутика какого-нибудь, – всегда в душе удивляюсь: «Неужто – можно? На себя? И странно так!»



В углах клеток вёдра со снегом: собаки лижут его так, словно он – последний.